Жизнь после сцены^{04 февраля 2013}

Екатерина Петрова

Окрыленными, блистательными, прекрасными в обрамлении цветов и свете театральных рамп их привык видеть зритель. Множество раз уходя за кулисы под крики «браво», они дослушивали стихающие аплодисменты с уверенностью, что непременно взойдут на подмостки вновь. Однако для каждого из артистов наступает то необратимое «завтра», в котором нет больше сцены. И тогда театр остается частью их прожитой жизни, центром судьбы, основой памяти — именно к ней мы сегодня обратились, придя в «Дом ветеранов сцены» им. Н.Ужвий.

Небольшое двухэтажное здание уютно расположилось в глубине просторного двора. От массивных кованых ворот ко входу ведет широкая аллея. Сегодня, в этот зимний день, головокружительно высокие сосны отяжелели от снега, а сама аллея превратилась в узкую, едва протоптанную тропку. Еще рано, и далеко не все жильцы «Дома» проснулись, но на старом стуле сидит старик с острыми, птичьими чертами лица. Сложив руки на палочке, он, словно сфинкс, задумчиво смотрит вдаль, не замечая незваных гостей. Это — Владимир Кудрявцев — поэт-песенник. Именно он когда-то написал слова к песням «Повір очам», «Запитай у серця» и знаменитые «Стожари».

— Он любит сидеть у входа, — улыбается санитарка Леся, — вот завтра приедут его снимать, а он бриться не хочет. Все сидит…

Покатая лестница, укрытая мягким протертым ковриком, смиренно поглощающим гул шагов и влагу сапог, ведет на второй этаж.

У Елены Ещенко

Одну из дверей узкого коридора открывает невысокая, миниатюрная женщина в пестром халате. Это — актриса театра и кино, уроженка Одессы, Елена Ещенко. Ее небольшая, светлая комната дышит домашним уютом и теплым цветочным ароматом. Говорит она негромко, бархатисто:

— Театр для меня открыли родители. По выходным они водили меня в оперный. Я помню, как, возвращаясь домой, напевала, услышанные арии. В два с половиной года я танцевала в детском ансамбле, а, когда мне исполнилось пять лет, родители отвели меня в музыкальную школу им. П.Столярского. Дедушка Столярский, послушав меня, заключил, что быть мне скрипачкой. Но его предсказанию не судилось свершиться — началась война.

По иронии судьбы 22 июня был чудесный день, был стол накрыт в нашем саду. Мы праздновали мой шестой день рождения. На столе стояли красные и желтые черешни. В тот год мне подарили фарфоровую куклу, шкатулку и маленький детский чемоданчик. А еще у меня был воздушный шар, с которым я не расставалась весь день. Вдруг по улице побежала женщина с криком: «Война, люди, война началась!». Все родители стали собирать детей и убегать по домам. А я стояла со своим воздушным шаром в руках и ревела. На третий день отца забрали на фронт. Перед отъездом, подозвав меня и взяв на руки, он сказал: «Линочка, мы не скоро увидимся». А я вырвалась из его рук со словами: «Папа, отпусти! Меня Алик ждет» и убежала играть с соседским мальчишкой. Тогда я еще не знала, что вижу его в последний раз…

Когда мне исполнилось восемнадцать, я не сомневалась, куда поступать. Мы с мамой приехали в Киев, сняли комнату у дворничихи, которая выделила нам кровать с матрасом из соломы. Готовилась я на маленькой кухне, сидя в кожухе и подобрав под себя ноги, потому что вокруг бегали огромные крысы. Впрочем, поступить мне было легко. Нужно было показать этюд с предметом. Ну, как можно не понять, что такое этюд?! Это легко! — Елена Борисовна совершенно естественно замечает рядом несуществующую кошку, заговаривает с ней, берет на руки, гладит. И продолжает дальше свой монолог.

Я получила задание: сыграть девушку, которая получила телеграмму с вестью о том, что ее мама тяжело больна. Мне представилось, что я — уже студентка, живу на квартире. Вот я стираю, намыливаю, отжимаю белье, слышу стук, подхожу к воображаемой двери, вытираю мокрые руки о передник, беру телеграмму, читаю. В этот момент у меня много разных мыслей, но главная о том, что мама больна — надо ехать, а денег у меня нет. Я плачу, бегу к соседке, одалживаю деньги… Мой этюд был лучшим. Гнат Юра — глава жюри — поставил мне «отлично».

На экзаменах я шла, как по мягкому ковру. Танцевала прекрасно, голос имела хороший. Занималась я в классе Александра Фомина. Но период этот был несладким. Стипендия была маленькая — 160 рублей: я голодала. Покупая буханку хлеба и банку сгущенки, на этом я жила неделю. Если бы не мой друг Юра Смолянский, который организовал танцевальную бригаду, с которой я зарабатывала на жизнь, мне бы пришлось покинуть учебу.

Окончив институт, я уехала работать в Измаил, где в театре русской драмы играла Вальку в «Иркутской истории», Разведчицу в «Раскинулось море широко» и Акулину во «Власти тьмы». Последняя была моей любимой. Когда я шла с «нелюбом» под венец, мое платье было мокрым от слез. Все свои роли я проживала. Но в Измаильском театре я сыграла всего в трех спектаклях, а потом меня пригласили на Одесскую киностудию. Там я снялась в фильме «Биндюжник и Король» в роли дамы с бриллиантами. Играла также в фильмах: «Чудак-человек», «Экстренный выпуск», «Звезды смотрят вниз». Я проходила пробы на фильм «Армагедон», но режиссер мне поставил такие условия, которые я не могла принять. Вероятно, если бы не моя принципиальность, ролей было бы намного больше.

Впрочем, прежде всего, я была матерью. Полагаю, что, не познав материнства, я бы не познала жизни. Когда родилась моя дочь, я старалась уделить ей как можно больше внимания. А сейчас у меня двое чудных внуков. Старший — экономист, младший, вероятно, пойдет по моим стопам — занимается в студии Анатолия Неёлова. В этот «Дом» я попала после того, как меня обманули с квартирой: я ее практически даром отдала аферистам. Здесь неплохо, если бы только люди ценили это, жили дружно, помогая друг другу… Иногда я с тяжелой душой отсюда ухожу. Когда у меня были силы, я плавала в озере по 700–800 метров, в Пуще — чудные озера. Я люблю спорт, люблю жизнь во всех ее проявлениях. Только плохого в ней не должно быть слишком много…

У Людмилы Белинской

Она любит поспать, и раньше часа к ней никто не заходит. Но уже около четырех: короткий зимний день быстро переходит в вечер — стемнело. Из-за белой двери под номером 40 слышен приглушенный разговор. Эта некогда знаменитая актриса по-прежнему экстравагантна: белые волосы аккуратно собраны в длинный хвост, на губах — красная помада, глаза — подведены. На ней — голубой ажурный свитер и полосатая юбка. Сидя на мягком стуле, Людмила Федоровна говорит по телефону. Голос у нее громкий, властный…

— Значит о себе рассказать. Попробуем.… Думала ли я, что буду актрисой? Мне кажется, что я родилась с этим знанием. К искусству меня приобщали родители. Мама играла в любительском театральном кружке при заводе, в виннице. Когда мы переехали в Киев, она получила шанс стать настоящей актрисой — ее брали в ТЮЗ. Но отец у нас был строгим, работал бухгалтером на заводе Арсенал. Когда мама сказала, что ее берут в театр, он целый час молчал. А потом сказал: «Аня, а ты о детях подумала?». Нас было трое, младшая сестра еще даже не ходила. Отказавшись от театра ради семьи, мама воплотила свою мечту позже — во мне и в сестре, которая тоже стала актрисой. Мои родители… Посмотрите. — В серванте за стеклом со старой довоенной карточки на свою немолодую дочь смотрят ее молодые родители: мужчина со смоляными усами и женщина с очаровательным лицом.

В Киевский театральный институт я поступила сразу после войны. Приходя утром на пары в институт, мы переодевались и шли грузить кирпичи: помогали отстраивать Крещатик. А потом возвращались заниматься. Своим Учителем я считаю народную артистку Украины Любовь Гакебуш, которая преподавала нам актерское мастерство. Я выполнила её завещание: полюбила его, вросла в него, стала его кровью. Но с одной оговоркой, я полюбила Детский Театр. Будучи воспитанницей Дворца пионеров, я приходила в ТЮЗ — помогать. Там была сказочная атмосфера! Уже тогда я решила, что буду играть только для детей. Получив распределение в винницу, я не поехала, сказав себе: если не в ТЮЗе, значит, — нигде.

Первым режиссером, у которого я играла, был Александр Саламарский. Он не хотел, чтобы мы заучивали слова и болтали со сцены, он любил, чтобы мы приносили идеи, чтобы обосновывали свою игру, превращая ее в жизнь. Профессия актера требует большого внимания к жизни. Как-то мне надо было играть перекупщицу в спектакле «Именины революции». Я ходила специально на базар, чтобы подсматривать за крестьянками, как они двигаются, что говорят, и, самое главное, как говорят? Нужно было изучить каждый жест.

Моей первой ролью в ТЮЗе была Алёнушка из «Аленького цветочка». Это спектакль длиной в мою жизнь: будучи совсем юной, я играла младшую дочь, потом — старшую, а со временем стала играть няню. С ним связано много воспоминаний. В одной сцене чудище угощает Алёнушку: с потолка мне спускали вазу, на которой были настоящие фрукты и конфеты. Артист Володя Коршун очень любил надо мной подшучивать. Вместо настоящего яблока он все время подбрасывал мне в корзину бутафорское. Я брала его, делая вид, что кусаю, жую, глотаю. А Володя радовался и гримасничал из-за кулис.

В течение шести лет пока перестраивался театр, мы жили в автобусе, и были передвижным детским театром, который объездил всю Украину. Где нас только не носило, заезжали даже в самые маленькие сёла. Бывало, в сельском клубе нас уже ждут зрители, а мы застряли в болоте и толкаем машину. Приведем себя в порядок, начинаем спектакль поздно — в 23:00, а, «Бесталанная» идет четыре акта, значит, заканчивается около трех часов ночи. Зрители сидят с маленькими детьми на руках, которые давно уснули.

В спектакле «Иван да Марья» злой колдун забирает Ивана, а Марьюшке дарит зачарованное зеркало. И вот она, — то есть я, — смотрюсь в это зеркало, приговаривая: «Ой, яка я гарна! Боже, яка я гарна!». Дети кричат: «Брось, брось его». А я танцую и делаю вид, что не слышу их. Но доходит до того, что дети не дают мне говорить текст, крича: «Брось зеркало! Брось, Брось! Колдун украл Ивана!» Тогда я бросаю зеркало и иду искать жениха в лес, все время, разговаривая с залом. «Где же Иван?». А они мне хором: «За дубом! За дубом!» Где? где? И тут один мальчик выбегает на сцену и говорит: «Ты что глухая? Он за дубом, тебе говорят». И тащит меня за руку в глубину сцены — «Вот Иван!» Я освобождаю Ивана от цепей, и мы идем по лесу на авансцену, занавес закрывается. Дети кричат и аплодируют. Это и есть настоящая радость, когда ты донес что-то хорошее, мудрое, и малыши это приняли. Дети — прекрасные зрители с пытливыми глазами, с желанием помочь нам, артистам, если подкрадывается баба Яга (улыбается).

Как-то мы играли постановку «Сын полка». Немцы поймали главного героя, мучили его. Один мальчик, который сидел в первом ряду, взял рогатку и рассек немцу бровь. Немца играл Володя Коршун, он хорошо знал немецкий и был очень убедителен (смеётся). А в Сумах лисицу били из рогаток. Тогда перед спектаклем стал выходить на сцену педагог, прося сдать «оружие». Лисицу играла худенькая Алла Лосинская, ее уже нет в живых, нет и Миши Волкова — умер от язвы, витя Зубарев… Я одна из стариков осталась. Время принадлежит молодым — это правильно. «Неизменно часовым полагается смена», а пожилые должны уходить. И все.

Здесь я живу 11 лет — мне нравится. Я хочу, чтобы вы знали: я ни о чем не жалею. Если бы сейчас вернуть молодость, то я бы снова была актрисой. Но жизнь дважды не проживешь. И теперь я старуха, бабушка, развалюха и больше — ничего. Однако поболтать я люблю, матушка, люблю, грешна. В особенности теперь, когда ко мне кто-нибудь приходит: пока не выговорюсь, не отпускаю. Ну, пожалуй, сегодня я наговорилась. Да и поздно уже. Одевайтесь, вот ваше пальто. Ой, какое тоненькое!.. Вы только ничего плохого не пишите. А, впрочем, пишите, что хотите…

У Николая Оленчука

У него мягкое, широкое лицо, голубые глаза, растрепанные белые волосы и цвета молочной пены казацкие усы. Говорит он медленно: прошел год после инсульта, речь восстановлена пока частично. В его апартаментах — сугубо мужской аскетизм, но на столе для гостей — вазочка с конфетками „Ромашка и кофе. Говорит он на красивом, колоритном украинском языке.

— Чого про мене говорити? Нічого в мені особливого немає. Родом я із Західної України, але півжиття прожив у Росії. Наша родина не визнала радянської влади: тата розстріляли, а нас вислали у селище Березове. Лише у 57-му році мене реабілітували… не хочу про це згадувати.

Я закінчив Харківський Національний Університет Мистецтв ім. І.П.Котляревського. Моїм викладачем був прекрасний російський актор Олексій Глаголін. Завдяки йому я вивчив російську мову і починав працювати на російській сцені. Сім років я віддав армійським театрам: спочатку працював у Львові в театрі ПРИКВО (Прикарпатського Воєнного округу), а потім — на далекому Сході, у Владивостоці, в театрі Тихоокеанського флоту. З останнім мене пов’язують найтепліші спогади: тут я відчув смак своєї професії. Я грав Рикало в спектаклі «За тех, кто в море»: зала на чотири тисячі, попереду сидять адмірали і генерали, на галерці — матроси. Раптом виявляться, що техніки не загвинтили до кінця декорацію, на якій я стою. Вона розсувається в мене прямо під ногами. Читаючи свій монолог, я змушений задкувати, аби втриматись і зіскочити на тверду сцену. В залі тиша. На щастя, ніхто навіть не зрозумів, що у нас трапилося. Були такі аплодисменти, грім яких досі стоїть у мене у вухах.

Однак на російській сцені я поставив хрест. Можливо, якби не мій брат, сам би на цей крок не зважився. Він казав мені: «Скільки ми натерпілися від них, а ти досі „штокаєш»«. Незважаючи на те, що я погано говорив українською у той час, мене взяв Закарпатський музично-драматичний театр міста Ужгорода, — мову реанімували моментально. Він став моїм „домом» тут я переграв майже всю українську класику. Режисером тоді був Станіслав Мойсеєв, який мені дуже подобався тим, що давав нам свободу.

В Ужгородському театрі я зустрів свою першу дружину — Любу, яка була його акторкою, а зараз є його директором. Була вона тихим лагідним котятком і хорошою, не брехливою, актрисою. Ми разом грали в «Наймичці». З нею у мене спільний син Тарас і двоє чудових внуків. Вийшло так, що ми розлучилися, це — мій великий гріх. Два рази вона приїжджала до мене, коли була на гастролях в Києві, запитувала: «Коли додому, Миколо Івановичу? — Ні, тут мій дім!» — великими руками він робить такий рух, ніби хоче обійняти кімнату.

Я хотів, було, в „Будинку поставити Чехова, але немає з ким. Ми — старики. Я згоден з тим, що драматичний актор — не вічний. Думаю, в 50 років треба йти зі сцени. Я, правда, проробив трохи довше — до 66-ти. Якось сидів перед своїм трюмо, гримувався і раптом побачив у дзеркалі, ніби збоку, свою шкаредну пику. Стало так бридко, що я в той же день звільнився. Як не прикро, але глядач любить красу. Зійти зі сцени важко, але потрібно. —Микола Іванович замовкає і довго про щось думає. — Професія а к т о р а — це велика, благородна професія. Актор повинен повністю віддавати себе сцені, на якій можна жити тільки правдою. Я так жив. А ще я маю для вас одну пораду: любіть людей!